Читаем без скачивания Жизнь и смех вольного философа Ландауна. Том 2. Ландаун навсегда! (Хохмоэпическая трилогия) - Валерий Мирошников

Жизнь и смех вольного философа Ландауна. Том 2

Ландаун навсегда! (Хохмоэпическая трилогия)

Валерий Мирошников

© Валерий Мирошников, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо введения.

На месяц впереди эпохи

Бурная зима 2011—2012 гг. со «снежной революцией» и раскаленным докрасна противостоянием в Сети «всех против всех остальных» вызвала к жизни новый жанр, дерзкий и рискованный, решиться на который мог только такой вольный философ, как Ландаун. Этот жанр можно назвать «фантастикой ближнего боя», поскольку события сюжета разворачивались в ближайшие дни, недели, максимум – месяцы.

Совершенно безрассудное решение, вся глупость которого очевидна уже сейчас. Никогда путние пророки не прорицали события на ближайший месяц – это же каждый сможет дожить и проверить, а потом потерять уважение к пророку. Но Ландаун пошел на это, потому что стремился не столько предсказать, сколько воздействовать на будущее, создавая его образ неожиданными, яркими и привлекательными красками. Отвлечь внимание от уличной митингующей стихии и обратить его к конструктивной работе над собой и обществом в целом.

Беспокойство за судьбы страны заставило бросить в бой самые долго вынашиваемые вечные темы, буквально пожертвовав ими в угоду сиюминутной политике. Но и напряжение противостояния либералов и Интернет-ополчения дало мощный импульс разработке самих тем в соответствии с латинским изречением Necessitas auctum intellectum! – «Необходимость обостряет разум!» Стремление успеть за событиями отбрасывало в сторону сомнения и комплексы – только вперед и с шашкой наголо. И это породило особый колорит, особую динамику повествования. Поэтому, считаю, размен фигур оказался полезным, во всяком случае, дал свои плоды. Честно говоря, если бы не революция, я бы, наверно, и не осилил такие темы, как Дар вечной молодости и Аттестат человеческой зрелости.

И вот будущее пришло. Выборы состоялись, революция не совершилась. И уже через год никто о ней не вспомнит. Проигравшие – потому что не любят вспоминать поражения. Победители – потому что невелика честь в победе 140-миллионного народа над 50-тысячной тусовкой в норковых шубах. Значит ли это, что сиюминутная составляющая этого эпизода из жизни вольного философа Ландауна потеряла смысл? А вот и нет! Теперь она сама стала документом эпохи, впитавшим ее нерв и пульс. И вполне может так оказаться, что версия событий, изложенная в данной саге, когда-то войдет в учебники истории, в которых все равно из-за мифов и вымыслов давно не осталось места для настоящих фактов.

Но главное, конечно, в том, что сам метод конструирования ближайшего будущего показался мне захватывающе-интересным и, разумеется, будет иметь продолжение. Я еще не раз буду вот так формировать образ будущего и участия в нем конкретных узнаваемых лиц. Если в склоне холма проскрести канавку хотя бы сучковатой палкой, вода канавку непременно размоет и превратит в большое русло. Так же и с моими героями. Если раз за разом я буду на их пути проводить канавку своей палкой, однажды они не смогут из нее выбраться. И история пойдет истинным путем.

Часть 1-я

*

Дар вечной молодости

Душа толпы

Ландаун строил с дочкой Матреной снежный домик иглу.

– Какая удивительная конструкция! – восхищалась Матрена. – Кто ее придумал?

– Эскимосы, – сообщил Ландаун. – Ум северян, вообще, очень изобретателен и изворотлив. Они живут в весьма трудных условиях, и им приходится приспосабливаться, чтобы выжить.

– А есть кто-нибудь, кто живет севернее северян? – спросила Матрена.

– Раньше были. Была такая удивительная страна – Гиперборея. Она находилась на Северном полюсе.

– Вот уж они, наверно, были такие изворотливые!

Ландаун рассмеялся:

– Это точно. Для обогрева своего острова они создали внутри него искусственное море, которое подогревалось теплом магматических слоев Земли.

– Ну, хитры.

Эту увлекательную беседу прервало появление Михалыча – очень древнего, полностью седого деда, который обустроился через два участка от Ландаунов. Занимался он пчелками и козами, из поместья выходил редко, но порой к нему приезжали очень экзотические личности – индусы, тибетцы, африканцы. Странным образом, не имея сотового телефона и других благ коммуникации, он всегда знал об их появлении и встречал на границе поселения. Ландаун несколько ревниво относился к Михалычу, который на собраниях поселения не раз высказывал суждения более общие, чем наш вольный философ, и более удобные всем. И даже когда Михалыч молчал, его молчание было весомей многословных речей. В его присутствии известные демагоги не могли связать двух слов, зато молчуны обретали дар речи и выдавали такие идеи, что все диву давались. Впрочем, Михалыч не гнался за славой и властью, был занят своими козами, и, вообще, говорил только, когда его спрашивали. Ландаунам, кстати, он благоволил и, бывало, приносил молоко или мед, денег не брал, но с удовольствием принимал помощь по хозяйству.

– Балуешься тут с детишками! – проворчал Михалыч. – А в стране у тебя что творится!

– А что творится? – удивился Ландаун.

– Телевизор-то включи! – сказал Михалыч, который телевизора на дух не переносил. – Революция в Москве. Толпы народу на площадях.

– Витрины бьют?

– Не-а. Пока мирно стоят, только белые ленточки нацепили. Но лиха беда начало.

Ландаун отправил упиравшуюся Матрену читать книжку, а сам уселся за компьютер, качая с YouTub записи послевыборных митингов оппозиции. Он слушал возбужденные, хоть и малосвязные, речи ораторов. Видел сияющие глаза школьников, для которых это было все в первый раз и уж куда круче, чем первый бал Наташи Ростовой. Они же не знали, что 20 лет назад их родители также «хотели перемен» гораздо больше, чем уроков в школе. Но школа жизни их настигла и заставила выучить пропущенный материал, пропустив через мясорубку чеченских и бандитских войн, проведя обезжиривание приватизацией, стерилизацию проституцией и порнографией, консервацию в вечном хаосе рынка. Как и положено философу, Ландаун видел шире, чем позволяли обрезанные края телевизионного кадра. Не в том дело, что, оставаясь невидимым, режиссер умело руководил солистами и массовкой, предусмотрительно ввел в аудиторию подсадных уток, а неизбежные огрехи убирал монтажом. Сама частотная характеристика видеокамеры не давала ей видеть, как в СВЧ-диапазоне излучения людей сливались и образовывали некую обобщенную и упрощенную душу толпы. Кто-то из составляющих толпы любил женщин, а кто-то мужчин, кто-то Навального, а кто-то себя, но арифметически-усредненная толпа не любила никого – ни стариков, ни детей, ни кошек, ни собак, ни коммунистов. Иные из собравшихся идеализировали Запад, а другие смотрели на Восток. Толпа была здесь и сейчас, она не имела исторической памяти, географических и политических пристрастий, а жила своей, очень простой, абсурдно простой жизнью. Она должна была расти, это было все, что она умела. Она не умела рассуждать, строить, творить, лелеять, она умела только раздуваться, как воздушный шарик, пока не встретит острие. И это острие готовилось для нее, речи ораторов становились все более дерзкими, застоявшиеся ноги требовали движения, белые ленточки были отличной мишенью, которая легко окрашивается в красный цвет.

– Что это у них за женские прокладки на груди? – вывел Ландауна из задумчивости голос жены. – Это митинг феминисток?

«Революция женских прокладок!» – хмыкнул про себя Ландаун и ответил Гюльчетай:

– Это не прокладки. Это белый флаг. Они сдаются в плен блоку феминисток и гомосексуалистов под названием НАТО.

«Раньше была поговорка, – успел подумать Ландаун. – Если ты можешь изменить жене, то можешь изменить Родине! Теперь дело круче. Если тебе женщина способна запудрить мозги и вить из тебя веревки, тем паче профессионалы забугорных голосов и блогов сломают твою волю с помощью нейро-лингвистического программирования и пошлют тебя на митинг и разрушение собственной страны. Революция женских прокладок – надо же так точно попасть в суть! Ну, Гюльчетай!»

– Лариска приехала! – радостно проворковала Гюльчетай, уже забыв о митинге и НАТО. – Мы посидим с ней на кухне! Поболтаем!

– Какая Лариска? – не понял Ландаун. – При чем тут Лариска?

– Ну, уж не притворяйся, что Лариску не помнишь. Ты ей еще в университете стихи писал.

– Какие стихи?

– Здрасьте! Даже я помню! – и она продекламировала:

Кто остренький носик сует не туда и не так?Для каждой Лариски найдется своя Шапокляк!

– Стихи! – проворчал Ландаун. – Вообще-то это называется эпиграмма! – И вдруг спохватился. – А ты-то откуда это знаешь? Ты же на три года позже училась!